[obsessionof]

... и напоследок.

Автор:  _Musashi_
Бета:  Kaita-chan
Жанр: dark, видимо.
Пейринг: по сути, нет. Ибо неяойное.
Рейтинг: PG-13
Ворнинг: кроссовер с Сайлет Хилл 3, смерть персонажа.
От автора: в принципе, для понимая никаких особых познаний о мире Сайлент Хилла не надобно.
Но если кто совсем не в курсе, то вот краткое пояснение.
Мир Сайлент Хилла, враждебная параллельная реальность, создается некой страдающей душой, так или иначе связанной с религиозным культом, жрецы которого стремятся принести на землю Бога и Вечный Рай. Рай в их понимании.
Соответственно, в этот паралльельный мир попадают люди, либо близкие жертве, либо являющиеся первопричиной/причиной страданий.
Упоминаются некоторые персонажи из третьей части (медсестры, Раковая Опухоль, псы и Клаудия Вольф). Вся задумка строится на неком внешнем сходстве Клаудии и Таки и на том, что о матери Таки не известно ничего. Так что есть, где развернуться. В первой части некоторые реплики взяты из одноименного фильма.
Традиционно, фик не закончен. Третья часть в процессе.

Часть первая, "Сон".

Часть первая, "Сон".

Громадные лопасти крутятся, гонят раскаленный воздух. От жара краска сворачивается на стенах, облетает рыбьей чешуей. Кажется, что легкие изнутри тоже сворачиваются, как листы жженой бумаги; странно, что губы до сих пор не черны от пепла, а с каждым вздохом изо рта не вырываются облака сажи.
Ямато дышит, пытается дышать, но так больно жидкое марево еще никогда не входило в горло – с ним не сравнится ни одно лето, ни одна тренировка в белый от жары полдень.
Внезапно жар уходит, словно от лица убрали, наконец, раскаленную головню.
Темно…
Боже, так хорошо, что Ямато едва сдерживается, чтобы не засмеяться от облегчения. И даже запах гнили, чего-то прелого, в первые мгновения не портит дикого удовольствия от возможности наконец-то вздохнуть и не почувствовать текущих в глотку струек расплавленного металла.
Ямато поднимает глаза – в первое мгновение он ослеп от внезапно наступившей тьмы, но теперь вновь видит тусклые лампочки на потолке: невысоком, темном, с потеками и кругами плесени – видимо, это она так смердит.
Или нет? Ямато не знает, как пахнет плесень и пахнет ли вообще. Больше всего запах похож на застарелую вонь мокрых тряпок и старой штукатурки. Такие запахи обычно царят в заброшенных домах – конечно же в тех, которые еще не успели облюбовать бродяги.
Несколько шагов – под ногами что-то мягкое, склизкое, и Ямато совсем не уверен, что хочет знать, что это такое – и он упирается в железную дверь.
О ее первоначальном цвете теперь можно было только догадываться, сейчас она такая ржавая, что, кажется, рассыплется в мелкую ядовитую труху, едва до нее дотронешься…
Ямато протягивает руку – и тут же ее отдергивает. За дверью такое явное ощущение чужого присутствия, что хочется развернуться и бежать.
Но в то же время в этом странном месте… так пустынно, что хочется остаться тут навсегда. Каждый угол, каждая крошечная комнатка, заваленная манекенами, похожи на гроб – узкие, тихие и обещающие вечный покой. Ямато кажется, что он видел тут уже сотни таких комнат и закоулков, что не осталось места, в котором бы ему не пришлось побывать.
Кажется, это где-то по соседству с преисподней – от крутящихся лопастей веяло таким пламенем, что собери воедино все костры инквизиции, они не дали бы и толики того жара.
Может быть это лимб. Стоя перед дверью Ямато усмехается и думает о том, что он уже, верно, староват для лимба…
… и его мысли прерывает удар. А потом еще. И еще. И не сразу Ямато понимает, что бьют не его – ему так больно от каждого удара, что снова становится нечем дышать.
Что-то бьется в дверь, изнутри, с обратной стороны. Изнутри? А может, напротив, извне? Может это Ямато заперт в комнате, и кто-то пробивается к нему?
Надо открыть дверь. Надо, просто жизненно необходимо, но Ямато вдруг понимает, что он сейчас развернется и уйдет.
Через туман, через тишину пустых улиц, мимо вывески «Добро пожаловать в Сайлент Хилл», в парк, где сестры милосердия присматривают за ничейными детьми, где собаки роются в мусорных кучах, где смертельно больной толстяк сидит на скамейке и читает газету десятилетней давности.
Ямато видел их всех, когда шел в больницу – бледные дети столпились у закрытого лотка с сахарной ватой, пока медсестра объясняла Ямато, как пройти в госпиталь. Толстяк ему объяснить не мог – он вообще не мог разговаривать, лишь покивал и махнул рукой.
Ямато хочет к ним. В парк, на улицу, неважно. Куда угодно, лишь бы подальше от ударов, от звука соприкосновения плоти с железом.
Но спасовать в последний момент он не может – Ямато слишком долго сюда шел, чтобы отступить.
Засов поддается неожиданно легко, и в то же мгновение затихают удары. Петли не скрипят, лишь с сухим шелестом сыпется ржавчина. И каждый звук кажется оглушительным, каждый миг – бесконечным, пока распахивается дверь.

«О господи…»

Нет, надо было все же не открывать. Надо было оставить все, как есть, и пусть бы это было трусостью – наплевать. Потому, что когда ты не в силах ничего изменить, когда понимаешь, что опоздал…

«Откуда у него столько силы? Дверь ведь едва выдержала…»

Посреди комнаты стоит Така. Как ему удается стоять, Ямато не понимает – больничная роба залита кровью Вернее, когда-то была залита, сейчас же кровь засохла, и теперь по цвету мало чем отличается от ржавчины. Нога у Таки странно вывернута – словно у кузнечика, коленкой назад – и из голени торчит что-то желтовато-белое - когда-то это было костью, здоровой и крепкой.
Руки, вытянутые вдоль тела, кажутся неестественно… целыми, пока Ямато не замечает, что пальцы левой руки согнуты назад, словно выломаны из суставов.
Ямато делает шаг, бросается к Таке, но не знает, как подступиться, к чему прикоснуться, чтобы не сделать еще хуже… Хотя куда уж хуже - то, что стоит перед ним, больше похоже на труп. Невозможно выжить, когда тело так изломанно.
Ямато прижимает ладони ко рту. Почему-то волнами накатывают приступы тошноты, все плывет перед глазами: только взгляд, цепляющийся за волосы – то, что еще осталось узнаваемым от прежнего Таки – не дает постыдно упасть в обморок.

- Ты здесь. Ты прошел.

И голос… о боже, голос остался прежним.
Ямато протягивает руки, дрожащими пальцами осторожно убивает волосы с лица. Если у Таки хватает сил стоять и говорить, значит… все не так уж плохо? От этой мысли расползается по губам нервная усмешка. Неужели есть надежда? Они же в больнице, пусть и заброшенной… Если есть медсестры, значит должны быть и доктора. Срочно позвать, найти, поднять весь этот чертов городишко, но найти!

- Тшш, тише, Така, - Ямато бережно гладит его по скуле. Черт, надо его уложить, но куда?! – Не разговаривай, я… я найду доктора.

Така дергается и вскидывает голову в три коротких, рваных кивка, и Ямато видит его глаза – один серый, как талый весенний снег, и другой, заплывший черной кровью. Сухие растрескавшиеся губы шевелятся, и зубы кажутся розовыми от кровавых потеков.

- Твоя награда – правда.

Часть вторая, "Явь".

Часть вторая, "Явь".

Первые секунды после пробуждения Ямато просто лежал и смотрел в потолок. Хоть он и не придавал значения снам, но этот был… какой-то уж очень неприятный. И… почему-то даже наяву у него продолжало ломить кости, и голова разрывалась от боли.
- Интересно, почему? – свой голос Ямато показался чужим.
- Да, интересно, почему? – переспросил он у себя, и сам же себе ответил. – А потому.
И покачал пустой бутылкой из-под текилы, зажатой в руке. А потом подумал о том, что настоящий кошмар начнется только сейчас.
За долгие двадцать семь лет жизни к похмелью у Ямато выработалось философское отношение, но все равно он поморщился. Нельзя сказать, что он регулярно закладывал за воротник – все-таки спортивная карьера пьянства не предполагала – и возможно как раз поэтому после каждого гуляния его организм возмущался и устраивал Ямато на следующее утро форменный ад. Видимо, чтобы впредь неповадно было.
Хорошо было Таке – те пару раз, что им приходилось набираться вместе, на следующее утро тот был так отвратительно бодр и с таким превосходством поглядывал на страдающего над омлетом Ямато, что он раз и навсегда зарекся с ним пить.
Така…
При мысли о нем снова скрутило желудок, и Ямато замер, ожидая, пока приступ тошноты пройдет.
- Вот дерьмо…
Под боком зашевелились.
- Котик, ты проснулся?
Ямато едва сдержался, чтобы не спросить: «Кто здесь?!». Он повернул голову – возникло ощущение, что движение привело в действие отбойный молоток где-то глубоко в подкорке – и увидел заспанное женское личико. Странно, но даже с похмелья, которого у девицы просто не могло не быть, у нее все же было личико – ни опухших, скрывшихся за мешками глаз-щелочек, ни растрескавшихся губ. Девушка была конечно не в лучшей форме, но потеки туши придавали ей скорее некое сонное очарование, а губы, с размазанной с одной стороны розовой губной помадой, захотелось немедленно поцеловать. Но поразмыслив, Ямато решил, что он не настолько жесток, чтобы лезть к девушке со своим перегаром. Поэтому просто кивнул, стараясь на нее не дышать – отбойный молоток в голове заработал с новой силой – и отвернулся.
- Да, котик, ты проснулся?
Холодея, Ямато наблюдал, как над его плечом поднимается другая женская головка – точно такая же, как и предыдущая.
На миг стало обидно - он еще такой молодой, а у него уже горячка с галлюцинациями.
- Не думаю, - пробормотал Ямато, закрыв глаза и приложив прохладную бутылку к ноющей голове. Странно, но видения не рассеялись.
- И правильно, дорогой! – первая девица захихикала.
- Сейчас тебе это ни к чему, - поддержала ее вторая.
Щелкнула зажигалка, и запахло дешевыми сигаретами.
- Лови, сестренка, - рука с зажатой в тонких пальцах сигаретой протянулась мимо лица Ямато, где ее перехватила другая, точно такая же рука.
«Ааа… близня-я-яшки…»
Ямато улыбнулся. Жизнь определенно налаживалась.



***



Пока Ямато возвращался к жизни под контрастным душем, он все силился восстановить картину вчерашнего дня. Но воспоминания были обрывочными, по крайней мере с того момента, как днем он вошел в клуб: ближе к вечеру там намечалось какое-то мероприятие, на котором в обязательном порядке должны были присутствовать игроки основного состава. Кажется, то ли менеджер решил позаигрывать с журналистами, то ли тренер с хозяином приобрели очередное юное дарование и пожелали ввести его в коллектив в неформальной обстановке.
Ямато в этих вопросах был искренне солидарен с Такой – его вся эта внутренняя политика вкупе с пиаром не волновали совершенно. Главное, чтобы основной состав оставался неизменным, а кого из запасных купили, подобрали или продали, это Ямато не интересовало. Он знал, что если у тренера или хозяина назреет действительно серьезная тема для разговора, клуб будет последним местом, куда их всех соберут.
По этому на вечеринку Ямато шел без особого энтузиазма – на физиономии своих коллег он вдоволь насматривался на тренировках, а накачиваться весь вечер виски, болтая и попутно разглядывая полуголых девиц, которые отчего-то считали себя журналистками, у него особого желания не было.
Если бы пришел Така, возможно вечер мог бы пройти интереснее. Не то, чтобы Така был таким уж весельчаком, но Ямато просто обожал наблюдать, как тот отшивает всяких назойливых личностей из околоспортивной тусовки – они слетались на подобные мероприятия как мухи на мед – и с каким почти садистским удовольствием парой реплик ставит репортеров в неловкое положение.
Но Така – само собой! – мероприятие проигнорировал, даже невзирая на категоричную формулировку приглашения. Такие инциденты имели место быть – иногда игроки капризничали, как правило, требуя либо внимания к своей персоне, либо прибавке к гонорару, либо просто от скверности характера. Тренер обдумывал, размышлял, влетит ли им всем данный каприз в копеечку или не влетит, и потом, если каприз не оказывался слишком дорогостоящим, они с провинившимся разыгрывали старую, как мир, пантомиму «начальник - подчиненный». Тренер делал вид, что гневается, игрок делал вид, что осознал, обдумал, понял и принял. В итоге все друг другом оставались довольны.

Вечеринка оказалась не так уж и плоха – хотя возможно дело было в том, что Ямато предпочитал видеть во всем свои плюсы. А плюсов было немало – хорошая выпивка, на удивление приятный народ – Ямато познакомился с одним известным спортивным комментатором, который оказался веселым и остроумным типом - и, наконец, два самых главных, с которыми Ямато позже отъехал от клуба на своем желтом порше.

А вот что было дальше, он решительно не мог вспомнить.
Воспоминания были обрывочными, на уровне ощущений-желаний-прикосновений. Отчетливо вспоминался только русалочий смех, громкая болтовня девиц и бешеная скорость – они мчались по дороге как по взлетной полосе, словно собирались вот-вот взлететь.
Ямато даже не помнил, как поставил машину в гараж, и как они поднимались в квартиру – все трое к тому моменту уже едва держались на ногах.
Ночь он помнил отчетливо… но очень эпизодически. То есть из подсознания всплывали несколько очень выразительных картинок, от которых даже под прохладным душем делалось жарко, а больше он ничего вспомнить не мог.

- Ну и к черту, - пробормотал Ямато, выбираясь из душа. И подумал о том, что с момента пробуждения изъясняется исключительно нецензурно. Пора с выпивкой завязывать.
Все-таки он уже не мальчик – внутренний голос моментально возразил, что мальчик, к тому же хоть куда. Как-никак, через несколько лет разменяет четвертый десяток – от этой мысли внутренний голос испуганно примолк, но потом снова возразил: «Ну и что, вот, посмотри на Хонжо-старшего!»
Хонжо-сан, не смотря на свой преклонный для спортсмена возраст, дал бы фору многим ровесникам Ямато. Команду он оставил несколько лет назад, и теперь тренировал юниоров. Сколько его помнил Ямато, Хонжо-сан почти не менялся и всем своим существованием вкупе с образом жизни опровергал мнение о том, что спортсмены – самые больные люди.
«Вот видишь…» - шепнул внутренний голос.
Ямато рассматривал в зеркале свое лицо. Вспомнился столетний анекдот: «Я тебя не знаю, но я тебя побрею.» На самом деле, все было просто отлично, если учитывать, сколько они с девчонками вчера выпили. Просто синева под глазами и сухие губы – это из видимого. Из невидимого – омерзительное ощущение во рту, обожженный самбукой язык, горящая глотка и, как ни странно, такой голод, что даже забытый кем-то на краю раковины яблочный огрызок кажется весьма соблазнительным. Голова, к счастью, медленно, но верно проходила, правда, память все не возвращалась.