Отрывок фанфика

[obsessionof]

Фанфик пишется путем группового написательства. Моя часть - вторая.
Пока без шапки и, естественно, без названия.
ГГ: Акаба.
Фэндом: Eyeshield 21

upd: еще кусочек.

upd2: еще аж три кусочка. Эх... И где мой соавтор?

За окнами светает. Значит, пора спать – комната уже посерела, предметы проступают из темени. Холодный серый цвет. Теплый черный. И ярко-голубой огонек подзарядника для телефона, моя утренняя звезда, моя Аврора.
Ночь слишком коротка, и я не успел сделать все то, что планировал. Я почти никогда не успеваю – когда мы с Тем Парнем садимся писать музыку, нам трудно не отвлекаться на новые комбинации звуков – они нанизываются одни за другими, и мне бывает сложно сконцентрировать на чем-то одном.
Я сижу ночами лишь в те дни, когда утром не надо вставать в школу – нет смысла туда ходить, если на уроках будет клонить в сон. Сегодня одна из немногих ночей, когда я смог себе это позволить.
Ночью хорошо пишется – из всех звуков только сопение сестренки в соседней комнате да шум дождя - его вина в том, что сегодня я не мог сконцентрироваться так долго. Звуки… Они слишком хороши, чтобы оставить их без внимания. Они просятся в каждую композицию тихим финальным аккордом. Моя осенняя музыка однообразна – безжизненная, тихая. Слишком элегическая для того, чтобы ее можно было бы назвать медитативной. Там идет дождь, и палая листва чернеет от сырости. Я раздуваю ноздри, вдыхая острый запах; настолько реальна иллюзия, что поневоле провожу по гладкому боку Того Парня, стирая невидимые дождевые капли.
Я отпускаю его – и он замолкает, остывая от моих объятий.
На сегодня все, мы будем отдыхать.

Но мне не спится. Я понимаю, что пора, умом понимаю, но не могу уснуть.
Мне тревожно от мыслей, которые всю ночь заглушал Тот Парень. Сейчас он молчит, молчу и я – только никак не проходит ощущение выхода из под контроля происходящего.
Словно плывешь на льдине и все, что тебе остается, так это не мешать течению тебя нести.
Я машинально покусываю затвердевшие подушечки пальцев.
Теперь мы дружим втроем – я, Котаро и семпай.
У меня никогда не было семпаев, и этот тоже мне был не нужен… Но противится ему сложно. Имя, нежное и певучее, и фамилия, словно хруст пилы, вгрызающейся в дерево. Он харизматичен, этот старшеклассник. Гармоничен. И слишком хорошо меня понимает. Это меня настораживает – редко кому удается звучать со мной в унисон. Иногда мне кажется, что я для него – как Тот Парень для меня. Мне кажется, что мы звучим в унисон, но на самом деле он лишь задевает во мне струну, перед этим настроив меня так, как ему хочется. Он знает, что я это понимаю, и я это знаю, но поделать ничего не могу – гармония. Меня подкупает гармония. И то, с какой легкостью он ее достиг.
И он смотрит на меня с улыбкой, которая неимоверно его портит, смотрит и даже не думает скрывать насмешливые огоньки в глазах. Есть люди, лица которых анатомически не приспособлены для улыбки – и Ибарада-семпай из их числа. Но, как ни странно, гримаса, оскалившаяся длинными лошадиными зубами, ему идет. Мягкие вьющиеся пряди, вытравленные до пепельного, подрезанные ангельские перья – и оскал. Контрастно. Безумно притягательно. Шикарно, как сказал бы Котаро.
Это и есть одна из причин, по которым я общаюсь с Ибарадой-семпаем.
- Шикарно, - сказал Котаро, когда увидел, как небрежно Ибарада-семпай стряхивает капли дождя с мехового воротника пальто.
- Шикарно, - сказал Котаро, когда Ибарада-семпай, широко размахнувшись, передал точный пас через полполя.
- Шикарно, - сказал Котаро, когда Ибарада-семпай склеил на его глазах признанную школьную красавицу Кими-тян одним совершенно пиратским прищуром глаз и тенью улыбки в уголке губ.
Шикарно, шикарно, шикарно…
Я уже не могу слышать это слово – Котаро рискует его затаскать до полного обессмысливания, так часто он употребляет его в последнее время. Еще бы – сам Ибарада Кирио, одиозная личность и капитан школьной сборной по американскому футболу, почтил его своим вниманием. Точнее, почтил нас, ибо Котаро все-таки мой друг, и незнакомому человеку я его не доверю.
Теперь мы обедаем втроем. На большой перемене Котаро тащит меня на крышу, где нас уже ждет семпай. Я не могу отказать Котаро, хотя… Если уж быть совсем откровенным, семпай мне интересен. Убрать восторги Котаро – и все было бы вообще отлично. Мне бы не хотелось, чтобы он принимал все это так близко к сердцу – больнее будет разочаровываться. Я не хочу сказать, что семпай плохой, просто Котаро не умеет видеть всю картину целиком.
Во время нашего совместного общения у меня возникает ощущения, что Ибарада-семпай говорит на двух языках одновременно – с Котаро на одном, со мной на другом. Вроде все мы одновременно принимаем участие в беседе, но я чувствую, что некоторые слова говорятся специально для меня. Некоторые фразы строятся так, чтобы Котаро услышал в них одно, а я – нечто совсем другое. Некоторые вещи говорятся тоном, совершенно по-разному воспринимаемым мной и Котаро.
Меня это настораживает. Ему что-то надо от нас. Это совсем не плохо, в любом случае все дружеские отношения построены на взаимовыгодном принципе, но меня смущает то, что я еще не понял, что именно надо семпаю и сможем ли мы ему это дать.
И… будет ли он нас спрашивать, прежде чем это что-то взять?

Сейчас мне кажется, что я начинаю понимать, чего хочет Ибарада-семпай.
Ну что ж, если я прав, то не могу его в этом винить. У него хороший музыкальный вкус, у нашего семпая, схожий с моим, и это только свидетельствует в его пользу. А Котаро, видимо, пока не понимает, в чем же дело.

Я поворачиваюсь лицом в подушку, чтобы серый свет не разбудил меня, и чувствую, как начинаю засыпать.

Я присмотрю за тобой, Котаро. Я о тебе позабочусь. Ты этого даже и не заметишь, но для своего спокойствия я позабочусь о тебе…

***

Что-то холодное трогает мои пальцы. Холодное и влажное.
Я пытаюсь удержать сон, хотя понимаю, что начинаю просыпаться. Пытаюсь убрать под одеяло свисающую с кровати руку, но мне не дают – цепко держат маленькими холодными пальчиками. Приоткрываю один глаз: серый свет, жемчужно-серый - видимо, уже рассвело – тихий говор телевизора на кухне, запах тостов. Мама готовит завтрак.
Намереваюсь отвернуться и спать дольше, но холодные пальцы перемещаются мне на щеку, и в поле зрения оказывается… масса мокрых черных спутанных волос.

- Семь дней… Семь дней… - тихий, надтреснутый голос. Хриплый, низкий… И влажные прикосновения к щекам.

Не глядя, высвобождаю вторую руку и мигом затаскиваю незваного гостя к себе под одеяло. Шепот обрывается недовольным девичьим взвизгиванием и возней.

- Хаято-тян..! Пусти, пусти, гадкий!

Улыбаюсь и прижимаю сестренку крепче. Пусть греется, дурашка, простудится еще.

- Расскажу маме, что ты по дому с мокрой головой разгуливаешь, она тебе даст.

От сестры пахнет шампунем и влажными волосами, она ворчит, но потом устраивается удобнее под одеялом, сунув холодные руки мне за пазуху.

- Ты никогда не пугаешься, нии-тян, - голос приглушает одеяло, я отворачиваю угол, чтобы ей было, чем дышать.

- Очень пугаюсь, Садако-тян, - под закрытыми веками уже проступают мутные образы, я вижу желтые листья, темные воды…

Девятилетняя Акаба Садако вырастет косплеером, готов спорить на что угодно. Уже сейчас ей не дает покоя «Звонок», она бродит по дому в ночных рубашках и с упорством, достойным лучшего применения, каждое утро приходит меня пугать. И каждое утро досыпает у меня под одеялом – если, конечно, мне не надо рано уходить или возвращаться к недописанной мелодии…

… листья, парк. Прозрачное небо и черный пруд, солнце в холодной воде.
Кто-то сидит на берегу, вертит в пальцах кленовый листок.
Кто-то стоит у него за спиной, положив руки ему на плечи. Кажется, будто хочет приласкать, но на самом деле держит. Цепко держит, впиваясь в плечи пальцами. Тонкими, словно лапки у паука-косеножки. Омерзительно, неестественно длинными – последняя фаланга упирается едва ли не в запястье сидящего.
Мне тошно от этой картины, но тот словно не замечает, лишь улыбается, подставляя солнцу лицо – фиолетовые искорки загораются в волосах…

Вздрогнув, я просыпаюсь.
И понимаю, что больше сегодня заснуть не смогу.
На часах одиннадцать утра, что ж, я неплохо поспал. Целую сопящую сестру в макушку и выбираюсь из-под одеяла.
Если погода разгуляется, надо будет сходить в парк. Просто так, ради собственного успокоения.

О непростых отношениях Акабы с отцом

Погода становится все хуже – мелкая водяная пыль после полудня превращается в настоящий осенний дождь. У всех портится настроение – мама сурово гремит кастрюлями на кухне, сестра разучивает на фортепиано унылое в ее исполнении «К Элоизе». Застревает на вступлении, ей никак не удается перебраться к основной части. Раз за разом несколько нот – очень фальшивых нот - быстрым перебором, неловкое начало, и мелодия обрывается. Может, это и к лучшему: мне не хочется думать о том, какое было бы продолжение. Но раз за разом повторяющееся вступление скоро заставит возненавидеть и Бетховена, и сестру – за убогие способности к музыке – и родителей, которые хотят, чтобы эта мелкая страдалица увлекалась хоть чем-то, помимо аниме, манги и косплея.

Болит голова.
Лежу в своей комнате лицом в подушку, слушаю дождь, стараясь пропускать мимо ушей истерзанного Бетховена.
Я с удовольствием ушел бы сейчас из дому хоть на несколько часов. Мне не нравится атмосфера, совсем не нравится… Жаль, что мне не хочется спать – время пронеслось бы значительно быстрее. Играть тоже не хочется: плохое настроение – это диссонанс, и дотрагиваться до Того Парня в таком состоянии не имеет никакого смысла.
Внезапно в кармане вибрирует телефон – пришло смс.
На миг сердце ударяется где-то в горле, уголки губ подергиваются в улыбке.
Написать мне может только один человек – Котаро.
Чаще всего он пишет какие-нибудь глупости, но я знаю его настолько хорошо, что одно сообщение, наполненное редкостной для посторонних глаз бессмыслицей, расскажет мне больше, чем небольшой е-мейл.
К примеру, «Элвис жив!». Это значит, что настроение у Котаро просто феерическое, что он сейчас переслушивает любимые композиции, которые нравятся ему настолько, что нет слов для описания его восторгов. А если настроение у Котаро хорошее, то, значит, не было ни скандалов с родителями – у Котаро такое вообще является чем-то из ряда вон выходящим – ни проблем с уроками, ни безобразной сетевой ругани с его многочисленными интернет-занкомыми с форумов. Все хорошо.
Если он пишет «Привет, как дела?», значит, все обстоит хуже, и я должен начать выяснять, что же у Котаро случилось. Если он начинает после первого же вопроса мешать жалобы с бранью, то все не так уж и плохо, но если он коротко бросает «Неважно», то мне понадобится все мое терпение, чтобы вытянуть из упирающегося Котаро, кто же не сошелся с ним во мнении в этот раз. Если оставить его в покое, то потом звонки будут игнорироваться, обеды проходить исключительно в обществе Ибарады-семпая, а смс-ки удаляться, не открывая. И так где-то неделю.
Раньше в такие моменты я искал с ним встречи, названивал по несколько раз в час, даже слал электронные письма, но сейчас просто не обращаю внимания. Устал.
Знаю ведь, что рано или поздно Котаро все равно напишет или подойдет на перемене, просто надо набраться терпения и ждать.
Это самое главное при общении с Котаро – терпение.

Вытаскиваю телефон и открываю смс.
Разочарование… оглушает на миг.
Я совсем забыл о втором человеке, который предпочитает общаться со мной подобным способом. Это – мой отец.

«Хаято-кун, зайди ко мне в кабинет».

Ну да, в самом деле, не кричать же ему через весь дом.

Поднимаюсь с кровати – тяжело, словно руки и ноги налиты свинцом. Тело протестует, оно не хочет никуда идти, не хочет двигаться, но раз отцу что-то от меня надо…

Зайдя в кабинет, обнаруживаю, что сбылись мои самые худшие ожидания – отец настроен поговорить со мной по душам.
На столе стоит поднос с двумя крошечными кофейными чашечками, блестящий кофейник, слюдяные кусочки коричневого сахара, похожие на мокрые камешки с океанского берега, и тарелка пирожных в бумажных кружевах.
Викторианские посиделки двух вдовушек.
Раздражаюсь, едва ступив на порог комнаты.

Отец улыбается, подняв глаза от газеты:

- Привет, Хаято-кун, я тебя не отвлек?

- Нет, - сажусь в кресло напротив отца, старательно игнорирую кофе с пирожными – не люблю сладкое, да и кофе предпочитаю по большей части растворимый. Эту привычку мой эстетствующий отец мне до сих пор не может простить.

Папа смотрит на меня, и его лицо принимает торжественно-лукавое выражение.
О нет, только не это.

- Ну и отлично. Хаято-кун, когда ты познакомишь нас со своей девушкой?

Отворачиваюсь, смотрю в окно.
Где-то пару-тройку раз в месяц папа вспоминает, что он не только бизнесмен, но еще и отец семейства. С двумя, между прочим, несовершеннолетними детьми. Во время этих приступов сестренка в добровольно-принудительном порядке выгуливается в парк аттракционов, а я приглашаюсь в папин кабинет для Воспитательных Бесед. Либо Бесед По Душам – в зависимости от папиного настроения.
У меня отличные отношения с отцом – он не читает мне нотаций, не лезет в мои музыкальные дела, не требует быть первым в классе по успеваемости… Все просто замечательно – он сам по себе, я сам по себе. И его переживания по поводу того, что он не уделяет мне должного внимания, абсолютно бессмысленны. Я на него совершенно не в обиде.
Но в те моменты, когда его начинает мучить совесть, он становится действительно невыносимым.
Его беседы о вреде наркотиков были еще сносными – они, как правило, не требовали моего участия, я должен был лишь посидеть и послушать – но вот пару месяцев назад Воспитательные Беседы сменились Беседами По Душам.
Как правило, заключались они в выяснении вопроса наличии у меня личной жизни, заговорщицком пихании локтем в бок подмигиванием, от которого у меня сводило челюсть. Мое категорическое «Нет» на вопрос, есть ли у меня девушка, отец не принял. Более того, он вообразил, что я не желаю с ним разговаривать на эту тему потому, что мы с ним недостаточно близки, и бросился этот пробел восполнять.
Он стал захаживать ко мне перед сном, лезть в мои тетради под предлогом помощи в уроках, и, что самое неприятное, комментировать мою музыку. Естественно, восторженно.
Это невыносимо. Иногда даже доводит до белого каления.
Вот как сейчас.

Пейзаж за окном уныл. На его фоне цветущий и явно настроившийся на доверительный разговор отец – даже стеклышки очков лукаво поблескивают – создает такой непереносимый контраст, что глазам больно.
Диссонанс.
Звучание не просто разное – диаметрально противоположное.
У нас с ним совершенно разные музыкальные вкусы.

Чуть морщусь и подпираю висок кулаком – слишком больно держать голову поднятой.

- Нет, папа, девушки у меня нет и не будет.

И внезапно добавляю, сам не знаю, зачем:

- Мне не нравятся девушки.

Приятно видеть, как вытягивается лицо отца. На поверхности кофе – он взял чашку за миг до этого – бежит рябь. Видимо, у отца трясутся руки.

Смотрю на него в упор, по-змеиному не мигая.
И чувствую, чую, как почва выходит у него из-под ног.
За весь поганый день это самый приятный момент, определенно.

Отец аккуратно отставляет чашку – ни единого пятнышка на блюдце – и зачем-то дрожащими руками водружает на нос очки.

- П… Правда..?

- Правда.

Вздох, и папа опирается лбом на скрещенные руки.
Молчание.

- Ну… Хаято-кун, ты же у нас человек творческий…

Я ожидал всего – скандала, крика, возможно даже удара, хотя я слабо себе представляю, как мой до кончиков ногтей интеллигентный и щепетильный отец кому-то дает по морде – но только не растерянности, которой его голос буквально пропитан, как лежащие перед нами нестерпимо сладкие пирожные ягодным соком.

Молчу – теперь уже больше от удивления.
Отец тоже молчит – видимо, не может подобрать слов.

Наконец он чуть прокашливается, прикрыв ладонью рот:

- Эм… Хаято-кун… Ну… В этом нет ничего плохого… наверное, - он спотыкается. – Молодость – время экспериментов… - неловкий смешок. – Тем более, ты же у нас музыкант.

- А что, музыкант – это теперь синоним гея? – интересуюсь я, в последний момент едва сдержавшись от более крепкого словца.
Реакция отца меня удивляет, и я решаю немного поэкспериментировать, поиспытывать его терпение. Но желание пропадает, когда я вижу, как мой отец – взрослый, тридцатипятилетний мужчина – начинает заливаться краской при слове «гей».

- Ну зачем ты так… - бормочет он, отводя взгляд.

На миг мне становится стыдно перед отцом. Говорят, родители тяжело привыкают к мысли, что их дочь рано или поздно под кого-то ляжет, а уж, наверное, к мысли о том, что под кого-то ляжет их сын, для них и вовсе привыкнуть невозможно.
Но все равно сдержаться не могу – да и не особо хочу:

- Как – так? Ты так говоришь, как будто это что-то плохое.

- Нет-нет..! – отец протестующие вскидывает руки. Молчит некоторое время, потом вздыхает и говорит серьезным, чуть охрипшим от волнения голосом:

- Ты… уже пробовал это? – нотки грусти в голосе меня умиляют.

- Нет, - едва удерживаюсь, чтобы не поинтересоваться, что папа имеет ввиду под словом «это».

- Ну так… все еще может измениться?

- Может, - милостиво соглашаюсь.

Отец меня удивил. Не ожидал, совсем не ожидал, что он прореагирует так… виновато. Я улыбаюсь уголками губ. Возможно, отец и не заметит моей улыбки, но мне все равно.
Я улыбаюсь не для него, я улыбаюсь потому, что день оказался вовсе не таким плохим, каким казался мне до этого разговора.
Пожалуй, в первый раз отец достиг цели – мы действительно стали ближе, хотя он, скорее всего, этого не понял.

Встаю и направляюсь к двери. Отец меня не останавливает, лишь перед самым порогом окликает:

- Не говори маме, хорошо?

Я киваю и бросаю, не оборачиваясь:

- Знаешь, папа, твой музыкальный вкус не так уж и плох.

Собственно, логическое завершение отрывка

Дождь закончился еще ночью – я проснулся от внезапной тишины.
Луна смотрит прямо в окно – от ее света мне хочется укрыться одеялом с головой и отвернуться к стене. Возникает странное ощущение… болезненности, что ли.
Смотрю на свою руку, свешивающуюся с кровати – серая, словно мертвая. На мгновение накатывает странное чувство беспокойства и смутной тревоги – мне кажется, что снизу, из-под кровати, кто-то смотрит на мои пальцы.
Поспешно убираю руку и все-таки отворачиваюсь.
Не люблю полнолуние.

Утром я просыпаюсь еще до того времени, в которое обычно ко мне приходит Садако-тян.
Тот Парень стоит возле стены.
Я думаю, нам надо прогуляться наедине.
Минут через десять я спускаюсь в метро – народу почти нет, это хорошо. Если в вагоне будет мало людей, можно будет поиграть – настроить Того Парня и настроиться самому. Пока еще не знаю, что буду играть, мелодия пока не собралась – но это будет что-то монотонное, осеннее. Дождь, туман, выходные дни в одиночестве… Слишком быстро остывающий растворимый кофе. Кислый и почти без запаха. Хорошо, что я не курю, иначе тоска была бы непроглядной.
За станцию до выхода какой-то парень встает со своего места – в вагоне вместе со мной находятся еще человека три - и кладет рядом со мной мелкую купюру и яблоко.
Поднимаю глаза – он как раз садится на свое место и, жмурясь, улыбается мне, кутаясь в шарф. Видимо, решил, что я обездоленный музыкант, из тех, что играют в метро и в подземках.
Улыбаюсь ему в ответ и прячу бумажку в карман. Беру яблоко и выхожу из вагона – Тот Парень за плечами в черном чехле.
Поднимаясь по эскалатору, не могу сдержать улыбки – люди иногда меня приятно удивляют.

До парка я иду, грызя яблоко. Крепкое, сладкое… Хотя я не люблю сладкие яблоки, это я не могу не съесть – подарок, как-никак. Подаяние, если быть точнее.
Мне смешно – неужели я выгляжу настолько неблагополучно, что у прохожих возникает желание меня подкормить? Собственно, я ничего не имею против – мне даже приятно.
Подхожу к парку – сегодня здесь пусто.
За ночь асфальт чуть подсох - в голубых лужах плавают листья, вода прозрачна. Голые черные ветви блестят, блестит и листва – красная, желтая…
Пусто, чисто и светло. Сердце на секунду сжимается – возле пруда сейчас должно быть невыносимо красиво.
Внезапно вспоминаю мой сон... Ладно, сны на то и сны, чтобы их забывать.
Сворачиваю с дорожки. Несколько десятков шагов…
И я отчетливо понимаю, что сейчас, в это же мгновение, я должен развернуться и отправиться домой. Прямо сейчас.
Прекрасно понимаю, лучше, чем что-либо до этого – но все равно шагаю вперед.
Озеро, светлое, голубое – в холодной воде плывут облака.
И листья.
И среди них – тех, что ветер еще не отнес к воде – на берегу сидит Котаро. В своих дурацких розовых джинсах.
А у него за спиной стоит черно-белый семпай – сейчас мне кажется, что ему лет тридцать не меньше… А Котаро – двенадцать максимум. Потому, что так восторженно смотреть на семпая может только малолетний кретин, который в душе не ведает, что за тип стоит у него за спиной.
Я смотрю на них.
Они – друг на друга.
Я знаю, что видит сейчас семпай – девчачьи ресницы Котаро, серые глаза – зрачок, суженный до булавочного прокола - и покрасневший от холода кончик носа.
Я знаю, что сейчас видит Котаро – легкую улыбку – едва заметную, из тех, которые наиболее дороги влюбленным сердцам – и водянистые глаза. Точнее, не глаза – взгляд.
О да, семпай умеет посмотреть так, что возникает ощущение, будто бы ты схватился за оголенный провод. Это отвратительно.
Я вижу еще кое-какие вещи, но о них пока говорить рано...

Дружбы больше не будет – будет что-то другое. Не лучше и не хуже, просто другое.
Я не скажу Котаро ни слова, это его жизнь и его выбор – даже если его к нему подтолкнули… обстоятельства. Попытаюсь за него порадоваться… Просто буду рядом, если вдруг понадоблюсь – хотя сомневаюсь, что понадоблюсь в течении нескольких ближайших месяцев. Говорят, когда завязываются отношения, на некоторое время забываешь о друзьях…
Обрываю себя на середине мысли. Похоже, фразе «это не мое дело» суждено стать на некоторое время моей мантрой.

Как можно тише отступаю назад – краем глаза замечаю, как Котаро касается щеки Ибарады. Такой нежный, несмелый жест… Не имеющий ничего общего с наглым и бесцеремонным Сасаки Котаро.
Отворачиваюсь и ухожу – третий лишний.

Котаро, только не сотворяй себе кумира. Хотя, наверное, поздно уже…

О попытках Акабы наладить личную жизнь. Отрывок без начала и конца. -__-

- Пойдем! – он берет меня за рукав и тянет из парка прочь.
Иду за ним, позволяю себя вести, куда ему угодно. Мыслей в голове слишком много, солнце слепит глаза, разноцветные пятна в толпе, чей-то смех, автомобильные клаксоны и музыка из дверей магазинов. Многоголосье и многоцветье, меня тащат на буксире сквозь толпу пешеходов, мимо светофоров, мимо витрин, блестящих так, что хочется отвернуться.
Чуу ловко лавирует, проходит сквозь толпу как рыбий плавник, рассекающий водную гладь. Яркий, черно-оранжевый… Четче всего я запомню этот момент – темный, блестящий затылок, выбившаяся прядь на оранжевом шарфе – концы с мягкими захватанными кисточками теряются где-то возле колен – и рука в коричневой перчатке, вцепившаяся в мое запястье.
Движение и ритм, четыре удара в такте. Сто тридцать пять ударов в минуту. Гоа-транс – его музыка.
Прикрываю глаза и отдаюсь движению – монотонному, ритмичному. Звуки словно проходят через драм-машину… Старый добрый «Роланд». Ритм чеканится, все, что сейчас меня удерживает – это оранжевое пятно и цепкие пальцы. Я почти не вижу, куда иду, только цветные пятна перед глазами – и сосредоточенность вокруг одного тона. Быстрое арпеджио, белые полосы под ногами - мы перебегаем через дорогу – и снова виток повторяющейся музыкальной фазы.
Его смех вклинивается внезапно певучим сэмплом – и я немного прихожу в себя.
Чуу что-то говорит, но я его не слышу, смотрю шальными глазами.

- Ты покраснел. Запыхался? – долетает до моего слуха.

Он останавливается, я тоже.
Отрицательно мотаю головой, нет, я не запыхался, я дышу ровно, но мои щеки горят. Я хочу продолжения – остановиться сейчас… невозможно.
Я даже не сразу понимаю, что возбудился.

А когда понимаю, он уже снова тащит меня по улицам. Поворот, еще поворот, еще… В голову приходит мысль, что он водит меня кругами. Эта мысль приводит меня в восторг – ритмичность и цикличность. Перехватываю его за запястье и судорожно сжимаю, комкая истончившийся драп. И дергаю его в какой-то закоулок, где возле стены навалены мокрые картонные коробки и блестит под ногами битое стекло.
Он легко подается на меня – словно знал, что я потяну его именно сюда. Я прижимаюсь спиной к стене, он прижимается ко мне… и тут я робею.
Все стихает – шум крови в ушах, слышимая только мной музыка… Даже гул машин сюда почти не долетает – мы забрались далеко, на задворки какого-то заброшенного здания.
Тут только мокрый асфальт, солнце, рассыпанное по землю осколками битого стекла, и пустые окна старого дома напротив.
Время замедляется.
Я отчетливо чувствую запах его шампуня, он прячет лицо у меня возле шеи – вижу только темную макушку и шарф на плечах. Неловко обнимаю его за плечи, он прижимается теснее, сложив руки возле груди.
Смотрю в небо, греюсь его теплом. Мы не шевелимся.
Понимаю, что все идет к поцелую, но не знаю, как подступится… Как его поцеловать, если он не поднимает головы, тихо дышит мне в шею.
Медленно считаю удары своего сердца, нервничаю немного. Но… так хочется его поцеловать. Одна за другой проскакивают панические мысли – вдруг он не то имел ввиду? Вдруг Чуу не понравится..? Он же старше меня, наверно… побольше опыта во всех этих делах. Может… вообще не стоит к нему лезть?
Поток мыслей внезапно прекращается – он прихватывает губами кожу на шее. Аккуратно, словно интересуясь, не против ли я. Невесомое прикосновение заканчивается, когда я чуть откидываю голову назад – он цепко берется пальцами за мой ворот и прижимается губами сильнее. Влажный поцелуй, я впервые ощущаю мягкие касания языка на своей коже. Горячий выдох прямо мне в ухо, и я распахиваю глаза, глядя в небо.
А Чуу продолжает меня целовать.
Я не сразу соображаю, что он от меня хочет, когда чувствую, что он тянет меня за ворот вниз. Но потом сердце как-то надрывно ударяется о грудную клетку, и я все так же неловко кладу ладонь ему на затылок… медлю секунду, бросаю быстрый взгляд ему в глаза – теплые, нет, горячие и темные, как крепкозаваренный чай с черными точками-чаинками. Чуу едва поднимает голову, и я, наконец, целую его – сначала в скулу, потом уголок улыбающихся губ. Он податливый – чувствую, как его тело тяжелеет в моих руках, перехватываю его свободной рукой за талию, придерживая. Касаюсь языком его губ, и он сразу же приоткрывает рот, прихватывает мою нижнюю губу зубами.
Глубокий, влажный поцелуй – он посасывает мой язык, неровно выдыхает через нос. Пальцы Чуу держатся за мой ворот, я ощущаю, как он поглаживает мою шею, чуть надавливает на адамово яблоко.
Я чувствую, как в горле клокочет стон – тихий, но хриплый.
Мы целуемся до темных кругов перед глазами, до нехватки кислорода и невозможности сделать нормальный вдох. Дыхание – сейчас это абсолютно лишняя вещь.
Он чуть отстраняется, мягко приложившись напоследок губами к моим губам, откидывает голову мне в ладонь. Сейчас я почти держу его на весу – одной рукой под поясницу, другой под затылок. Чуу легкий… и такой расслабленный сейчас. Было бы куда его уложить, непременно бы уложил. На миг представляю себе, как он лежит на потрескавшимся асфальте в безлюдном переулке – глаза закрыты, одна рука возле лица, словно у спящего человека, шарф размотался и возле воротника черного пальто видна полоска нежной шеи.
Прерывисто выдыхаю и чуть отталкиваю его. Он понимает, все понимает, поэтому отстраняется и становится рядом, оперевшись спиной о кирпичную стену. Потом кладет голову мне на плечо, и мы стоим. Приходим в себя, слушаем гул метро под нами, и, наверное, ни о чем не думаем.

На людные улицы возвращаемся, когда время близится к вечеру. Сначала плутаем по переулкам – нам не хочется оттуда уходить – но потом все же выворачиваем к проспекту.
Мне хочется взять его за руку, но я не беру, лишь трогаю кончиками пальцев его рукав. Он смотрит на меня искоса, и улыбается одними глазами.

У метро мы останавливаемся.

- Пойдем ко мне?

Я говорю это без всякой задней мысли, просто мне не хочется, чтобы Чуу уходил сейчас.

- Ну давай.

Он соглашается легко, и мы вместе спускаемся в метро.

И только потом я соображаю, что у меня одна проблема – родители. Которые воспринимают каждое существо мужского полу – будь это хоть Котаро, хоть мой сорокапятилетний сенсей, с которым я подтягиваю химию – как моего парня.
Мама сразу уходит в комнату, процедив приветствие, а отец мнется и прячет глаза, но упорно не желает оставлять нас наедине – все время находит предлог, чтобы заглянуть в мою комнату. То ищет потерянную флешку, то просит одолжить болванку, то предлагает чаю… А потом, когда недоумевающий посетитель уходит, долго извиняется.
После последнего инцидента я подошел к нему и взял с его обещание больше не дергать меня, не мельтешить перед глазами и не мешать мне общаться с друзьями. Взамен пообещал рассказать, как только у меня наметится личная жизнь, и даже познакомить моего парня с отцом.
Папа помолчал, покивал головой и согласился.

Когда мы подходим к дому, сбрасываю отцу смс-ку:

«Папа, я веду домой своего парня».

Мне немного неловко перед Чуу – все-таки ни о чем таком речь не шла, но мне кажется, нет, я точно уверен, что он поймет.

Папа встречает нас на пороге с героически-спокойным лицом. Улыбается и протягивает Чуу руку – тот пожимает, тоже улыбнувшись в ответ.

- Приятно познакомиться, - и замолкает, давая мне возможность выбрать, как же его представить отцу.

- Это мой друг, папа, - внимательно смотрю на отца.

Отец на миг впивается в Чуу глазами, а потом – невиданное дело! – отбывает в свой кабинет, сославшись на дела.
Видимо, понял, что самое страшное уже случилось, так что и переживать больше не за что.

Я фыркаю и быстро набираю смс.

«Спасибо, папа».

«Не за что, Хаято-кун. Маме не говори».

«Без проблем».

Чуу разматывает шарф, я принимаю из его рук пальто и машу в сторону лестницы.
Смотрю, как он аккуратно поднимается по ступенькам, бессознательно рассматриваю светлую вышивку на заднем кармане его джинсов.
Потом вешаю пальто на вешалку и, не удержавшись, пропускаю сквозь пальцы пушистые кисточки с его шарфа.
Иду следом – он нашел мою комнату, и сидит теперь на кровати, поджав под себя ногу.
Подхожу и встаю рядом.

- У тебя хорошо. А где твоя сестра?

- Она у бабушки за городом, - отвечаю прежде, чем понимаю, что Чуу никак не должен был знать, что у мен есть сестра.
- У тебя на столе лежит розовый ободок с Хелло Китти, - он на мгновение опережает мой вопрос.
- Откуда ты знаешь, может, это мой…
Чуу смеется и наклоняется, чтобы поправить складку на штанине. Я пользуюсь моментом и сажусь позади него. Он легко откидывается мне на грудь – видимо, ему привычно так с кем-то сидеть – и я обнимаю его.
Обнимаю скорее потому, что мне некуда деть руки – как и тогда, в переулке, на меня отчего-то напала скованность.
Чуу уютно ежится и прижимается спиной к моей груди. Отводит голову в сторону, чуть склоняет набок – приглашающий жест. Я целую его в шею, но губы скользят по прядям. Тогда я отвожу его волосы рукой – хозяйским, собственническим жестом, почему-то кажущимся мне очень привычным. Он легко вздыхает, и хоть я и не вижу, но чувствую, как он улыбается.
Меня неудержимо клонит в сон – мы замерзли, а когда попадаешь в тепло с холода, то всегда хочется спать. Покрепче обняв, я заваливаю Чуу на кровать – он то ли тоже хочет спать, то ли просто не имеет ничего против. Хотя кто его знает, о чем он сейчас думает…
Прижимаю Чуу к себе – его макушка упирается мне в подбородок; Чуу маленький, едва дотягивает до ста шестидесяти пяти.
Я еще думаю о нем, о сегодняшнем дне, о мокром асфальте и битом стекле, о холодной кирпичной стене, когда начинаю понимать, что засыпаю.
Окидываю комнату последним сонным взглядом – за окнами закат, комната утопает в оранжевом свете, теплом, как чужой шарф с кисточками…
И я засыпаю окончательно.